После Генрих еще продолжал посещать баптистский молитвенный дом, даже продолжал проповедовать, но... мистерия, действо православной службы были с ним неразлучно. Изучение порядка православной службы придет потом, а пока было только мистической участие в жизни Церкви, Его Церкви. Но... тайное рано или поздно становится явным... Когда все открылось, и Генрих на братском совете все рассказал, он сразу же был от всего отстранен. А впереди испытание еще более тяжелое, то, что хотелось отодвинуть как можно дальше. Чтобы как-то смягчить удар, который ему предстояло нанести родителям, написал письмо... своему Карагандинскому наставнику Матису. А тот, ничего не признав, напомнил о слабоумном дяде Генриха и однозначно дал понять, что сам Генрих идет тем же путем, ибо нормальные люди так не поступают. Конечно же, это был суд человеческий, суд не от Бога. Но он был. И это было не все. То, чего очень хотелось избежать, случилось в 1978 г. Семья не поняла, не приняла его решения. Семья не простила. Внешняя доброжелательность и молчание родных убивали. Внешне не изменилось ничего, но реакция близких воспринята им была как полный крах, как падение денницы. В глазах семьи Генрих видел свое падение - и изменить это было невозможно. Опять обвиняли в том, что тронулся умом, и даже в том, что пошел искать легкой жизни, были уверены, что дальше будет все, как у православных, свободный образ жизни. Сравнили даже с Лютером, ушедшим из католичества, назвав поступок Генриха обратным ходом, в отличие от того, что сделал Лютер. Не догадывались только, что для вновь родившегося православного христианина это было наградой. Тяжелее всего переносил Генрих духовный разрыв с мамой. С детства не мог с ней говорить ни о чем, кроме единого на потребу, а сейчас было либо молчание, либо разговор о погоде, и этот разговор изматывал обоих.
И опять собрание меннонитской общины. К этому собранию Генрих готовился основательно. Все, что творилось в его душе, сконцентрировал в пяти пунктах и четко представил на суд людей родных, близких, но теперь уже его судей. Звучало это примерно так:
- Учение меннонитов ложно. Святые таинства: крещение, причащение, миропомазание, исповедь, священство - без этого святой и единой апостольской Церкви быть не может. Без этого я не вижу пути к спасению. Вопрос о жизни вечной - для меня это вопрос жизни и смерти.
А еще Генрих просил не отлучать, просил пожалеть маму, не был уверен, что она переживет все это. В ответ услышал то, что должен был услышать:
- Если она умрет, то, может быть, ее смертью ты вразумишься....
Вряд ли слова могут быть более жестокими, но они были сказаны. А вот и результаты голосования: только 18 человек проголосовали за возможность дать Фасту возможность выйти из общины без отлучения. Остальные, а их были сотни, были искренне уверены, что очищают церковь от еретика. Огласили приговор. Предоставили слово. Господь дал силы - и Генрих сумел сказать:
- Вместе со мной вы отлучаете Августина, Иоанна Златоуста, Григория Богослова.
То, что он при этом чувствовал, описать невозможно. Ему суждено было через это пройти. Пройти и опять, как в период исключения из университета, ощутить свободу. Это было непередаваемое на словах чувство свободы - освобождение от того, что православные называют сектой. Отлучение было необходимо как очищение, и это было очищение от всех заблуждений и ересей. И опять все произошло мгновенно. В один миг Генрих лишился родителей, родственников, друзей, нации. А впереди - отъезд всех, так недавно еще родных и близких, в Германию. И тогда Генрих остался совсем один.
Уныния, отчаяния, смятения не было. Была душевная боль и скорбь — но это другое. Это не мешает жить. Это можно вылечить служением. И Генрих служил. Многочасовые публичные диспуты, жесткие, бескомпромиссные давали силы. Работа на кафедре университета не позволяла расслабиться. Чувствовал, что нужно сделать еще один, окончательный выбор: служение и преподавание, а это был 1978 год, вещи по тем временам, несовместимые. Время все расставило по своим местам — Господь управил. В 78-ом году Генрих был направлен от военкомата на обследование в межвузовскую больницу. Больной с крестиком на груди, постоянно занятый чтением и постоянно что-то пишущий сначала просто привлекал внимание медперсонала, его даже ставили в пример слишком уж резвым студентам также находящимся здесь на обследовании. Потом поведение Фаста стало настораживать и даже шокировать. А когда врачи увидели его в окружении больных, которым он что-то горячо толковал, поняли, что меры предосторожности по отношению к верующему принять просто необходимо: а вдруг что... Слушатели окружили Генриха плотным кольцом — беседа продолжалась часа четыре. Но продолжалась она только до отбоя. У Генриха к тому времени уже был опыт такого несанкционированного общения с людьми, и возможности зафиксировать нарушение больничного листа он медперсоналу не дал.
Опасность ожидала его с другой стороны. Без последствий его поведение в больнице обойтись не могло. Генрих был обвинен в создании религиозной ячейки на физическом факультете университета. Оставалось наказать крайнего. Таким крайним в далеком 38-ом был отец Генриха, сейчас пришла его очередь. Но времена были другие. Известная статья применялась гораздо реже. И Генрих был просто поставлен перед выбором: мученик или священник. В душе этот выбор был сделан уже давно, осталось только все расставить по своим местам. Руководство университета расставило все по своим местам, даже не подразумевая, что выполняет тем самым волю Господа. Генрих подал прошение - и второй раз был изгнан из университета. Он знал, что в этом был промысел Божий. Осталось только обратиться за благословением к людям, которых Генрих считал своими духовными наставниками. Игнатий по-прежнему был в Барнауле. О.Александр переведен настоятелем храма в Прокопьевск. Такие разные по характеру и такие единые в своем стремлении познать истину, они должны были решить судьбу Генриха: священство или монашество. Сам же он был готов со смирением принять любое их решение.
Благословили на священство. Значит, нужно было жениться. На ком? Такой вопрос перед Генрихом не стоял. Конечно же, это была Лида Трофимова.