21.03.76.

В дни Великого поста, готовящего верующих к светлому празднику Воскресения Христова, Церковь зовет нас сколько можно приблизиться к лучшему восприятию умом и сердцем глубокой, священной тайны Креста Господня. Потому что она — тайна нашего спасения.

«Бог есть Любовь» (1 Ин. 4,8). Тайна Креста Господня — это премирная тайна Божией Премудрости и Любви. Начинается она в вечности, прежде сложения мира. Раскрывается в земном таинстве крестной любви Иисуса Христа, — крестной, потому что вся сила, весь огонь и самая сущность даже нашей человеческой любви всегда в ее жертвенности, т.е. в крестности. Вне жертвы не может быть жизни в другом, в любимом. Нет встречи любящего с любимым. Путь истинной любви только и может быть крестным, другого пути у любви нет.

И вот стоим мы перед знамением премирной и также земной Крестной тайны, перед образом распятого Господа Иисуса Христа, явившего миру совершенную любовь... В особых воскресных вечерних богослужениях в Великом посте Церковь ставит нас лицом к лицу с совершившимся на Голгофе почти две тысячи лет тому назад, полным самой парадоксальной и самой судьбоносной тайны для всех людей. Так как когда в страшный час распятия Иисуса Христа вдруг тьма закрыла голгофскую гору и весь Иерусалим, и «... завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись» (Мф. 27,51-52), на одном из трех крестов для осужденных на смерть правителем Понтием Пилатом умер не просто неправедно осужденный человек. Умер не просто Иисус из Назарета, ни в чем не повинный. Умер Богочеловек.

Так тайна Креста Господня прежде всего есть тайна чудесного соединения человеческой природы с Божеством в лице Иисуса Христа. Силой Божественной любви вся полнота человеческой природы была совмещена во Христе с полнотой Божественной природы. На кресте, следовательно, умер человек, но бывший в сущностном тождестве с Богом. И все же Он ... умер? Бывший прежде сотворения мира становится человеком. Имеющий богоравное бытие и обитающий в неприступном свете (1 Тим.6,16), обладающий, по эссенциальному равенству с Богом, полнотой божественной славы, родится простым человеком. Живет в этом мире в ни от кого не защищенном низком социальном положении. Терпит пощечины и бичевания, принимает плевки толпы и, наконец, «жесточайшее и омерзительнейшее истязание» , как говорит Цицерон. Уничижение Его Божества достигает крайнего предела — Бессмертный умирает. Как изумевающим умом подойти к пониманию всего в этом столь парадоксального?

Конечно, Крестное таинство остается совсем непонятным, если подходить к нему с обычными логическими понятиями. Понять в нем мы бы хотели и уничижение Бога в Его вочеловечении, и прославление человеческого естества в преславном Воскресении Иисуса Христа. И потом — в Его Вознесении. И как сила крестной любви, явленной в Богочеловеке Иисусе Христе, освобождает людей от владычествующей над ними власти даже радикального зла — смерти, вечной смерти. Вот ведь куда простирается тайна Креста, кроющаяся за противоречиями, раздирающими наше обыкновенное рассудочное сознание и понимание вещей.

Мало того, тайна Креста Господня проникает и того глубже и выше. В Кресте Господнем таится образ Триипостасного Бога, Отца и Сына и Святого Духа. Он есть откровение Пресвятой Троицы, единой, божественной жизни Живоначальной Троицы, в Единице сущей: «Троицы бо носит триипостасный образ...” Наше сознание так привыкло к логически построенным понятиям, ясно и просто рационально обоснованным. А тут, из Крестной тайны, на нас со всех сторон несется действительно страшная огненная лава одного только иррационального!

Но Церковь хочет, чтобы в благоговейных размышлениях, соединенных с молитвой перед Крестом Господним, в эти дни мы все же возможно лучше поняли и усвоили, что есть Крест Гсподень, в чем и каковы Его благословенные дары всем нам. Церковь хочет, чтобы мы все больше и лучше знали бы о Боге и домостроительстве нашего спасения. Мы должны быть готовы ответить на вопрошания тех, кто требует отчета в нашей вере, — говорит ап. Петр (1 Пет.3,15). Отчета в том, чего мы сами от нее ожидаем. Требующих же от нас такого отчета теперь становится с каждым днем все больше.

Но тут перед нами естественно возникает вопрос: какое же может быть знание о Боге, если Бог невидим и непостижим, о чем говорится в Евангелии, в апостольских Посланиях, в псалмах и других священных книгах (Мф. 11,27; Ин. 1,18; 1 Ин. 4,12; Евр. 11,27; Пс. 138,6 и др.)? Что можно узнать о Нем, раз Он абсолютно инороден всей нашей действительности? Все наше знание с начала и до конца складывается из понятий, почерпнутых из здешнего опыта. Основанное на нем, наше эмпирическое, рациональное рассудочное знание прекрасно ориентирует нас в здешней эмпирической действительности. Но какими бы поразительными достижениями и открытиями здесь оно ни оглушало всех нас, формы обычного, логического, рассудочного мышления к другой действительности, инородной всему здешнему, или к другой стороне действительности, иррациональной, просто непригодны. И выходит, что знание о Боге и Божием невозможно.

Конечно, знание о Боге, опирающееся исключительно на обычный, чисто рациональный опыт, невозможно. Но это совсем не значит, что мы ничего не можем узнать о Боге, что невозможно знание о Нем, иначе обоснованное. Мышление, основывающееся на одном рациональном опыте, сводит всю действительность к одной ее рациональной стороне. Но опознаваемая им сторона — это всего только тоненькая «корочка» над другой стороной действительности, остающейся для него непостижимой.

В самом деле! Как немного в таких рассудочных, логических понятиях мы можем сказать, например, о себе самих. Как мало говорят они о том, что такое мы в последней глубине нашего собственного существования. Что могут выразить они о внутреннейшем субстанциональном начале нашего «я», в котором каждый человек сознает себя несравненно большим, чем малюсенькой частичкой окружающей действительности, чем какой-то функцией рода, общества или социального класса? В рационально обоснованных понятиях эту глубину выразить нельзя. Между тем, мы знаем, что она в нас есть. Знаем потому, что она сама себя открывает нам в другом, в сверхрациональном опыте.

Описания в обычных суждениях, разные характеристики в каких-нибудь служебных или иных анкетах, конечно, дают некоторые представления о каком-нибудь человеке. Но не из них мы узнаем его. Узнать его мы можем только в личной встрече с ним, в особенном опыте нравственного общения. Во встрече с ним его «ты» открывает себя нам, излучая некую духовную энергию, тождественную его внутреннему существу. И когда мы воспринимаем эту энергию, тогда-то и именно в ней мы и узнаем другого человека.

Что по-настоящему можно узнать о красоте в самых ученых логических понятиях и утонченных суждениях? О красоте вы ничего из них не узнаете, пока вдруг сами не залюбуетесь ею, пока всем сердцем не отдадитесь наслаждению непосредственного видения ее, логически безотчетному. Да, не узнаете о ней ничего, если не отдадитесь этому наслаждению тем самым сердцем, о котором древние святые говорили (св. Евагрий), что мысли родятся в голове, но разум пребывает в сердце. Разумное восприятие иррационального, как видите, оказывается возможным. Только что такое разум?..

Прекрасна поэзия, прекрасна музыка, прекрасно искусство живописи. Чем? Тем, что они всегда выражают нечто, что глубже, больше и шире мысли, что невыразимо в только логической, рациональной форме мышления. Они выражают то, что поэту, музыканту, художнику открывается не в рациональном, а в сверхрациональном опыте, в том духовном опыте, где реальность открывает себя не частично, с одной только рациональной стороны, но во всей полноте. В ней природное встречается с сверхприродным, естественное со сверхъестественным, рациональное — с иррациональным.

Творчество поэта, сумевшего овладеть сокровенной тайной звуковой плоти слова, поднимает нас над простым смыслом слова. Творчество музыканта и художника, овладевших выразительной силой опять-таки совсем не рациональных, а иррациональных элементов звука, цвета, линии, сочетания их, восхищает нас. По-своему описывая и осмысливая, по-своему выражая свой сверхрациональный духовный опыт, они, конечно, тайнодействуют! И как бы мы были бедны, дорогие братья и сестры, если бы такого опыта у людей не было и не было бы таких тайнодействий.

В нем, в этом опыте, открывает себя человеку его собственная глубина. И он познает ее. В этом опыте мы по-настоящему узнаем другого человека — по какой-нибудь промелькнувшей на лице улыбке, по брошенному на вас взгляду, по нечаянно оброненной, вдруг сверкнувшей в его глазах слезинке. В нем открывает себя людям красота. И тут пришла пора сказать, что знание, основанное именно на таком опыте, обладает совершенно исключительной достоверностью.

Это так, потому что самое главное в этом опыте и опирающемся на него знании — откровение (не побоимся этого слова), откровение в самом прямом смысле. Реальность, действительность в нем сама себя открывает нам и входит в нас. Любуясь заходящим в море солнцем, я принимаю в себя откровение красоты. И я знаю, что она есть, и что она вошла в меня, что она присутствует, наличествует в моем знании о ней. Не «отражается» в моем сознании — по немощной теории «отражения» — а наличествует в нем. Какая же другая достоверность знания может быть больше такой достоверности?

Точно в таком же опыте возникает и с такой же достоверностью обосновывается и великое религиозное знание. «В том великое, — цитирую Достоевского, — что тут тайна: что мимоидущий лик земной и вечная Истина соприкоснулись тут вместе». В живом, сверхрациональном, не испорченном схоластикой семинаризма религиозном опыте, открывает себя божественная реальность, обогащая людей познанием, неизмеримо превышающим все притязания рационально мыслящего рассудка с его ограниченными возможностями.

Но обосновывающий достоверное религиозное познание опыт не может быть опытом одного отдельного человека, какой бы мудростью и праведностью ни был он прославлен. Этот опыт не может быть индивидуальным. Во всех областях знания мы пользуемся опытом других людей, к нему присоединяя свой. Ограниченность нашей жизни и познавательных способностей приводит к тому, что девяносто девять процентов наших знаний оказывается усвоенными из опыта других людей. Поэтому глубоко верно считать, что по существу своему знание соборно (С. Франк) и что каждый отдельный человек есть соучастник этого соборного, коллективного знания. То же самое происходит с религиозным опытом и познанием.

Наш христианский религиозный духовный опыт и опирающееся на него все наше христианское познание, все христианское жизнепонимание содержится в сокровищнице Церковного Предания. Здесь бесчисленными слезами самых чистых человеческих сердец, благоуханными молитвами и не только в подвигах высочайшего аскетизма, ведшего людей по очень трудным, скорбным путям, но и невыразимыми радостями живого богообщения, собирались несметные духовные богатства. Они собирались тем благоговением и любовью, которые поднимают человека ввысь, к самому Богу, чтобы увидеть то, чего не может увидеть наш глаз здесь, и чтобы услышать то, что здесь не может услышать наше ухо, что «...приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2,9). Таков соборный духовный опыт Церкви.

Не подумайте, однако, что для верующего он должен быть и может быть внешним авторитетом, принудительно требующим к себе доверия и послушания. Ни в коем случае! В этом смысле непогрешимого религиозного авторитета не может быть и нет. Разумеется, дерзко и глупо предаваться гордыне самодовольной удовлетворенности личными достижениями — и только ими — в поиске какой бы то ни было истины. Но никогда нельзя забывать, что христианская душа не только вправе, а должна, обязана сама искать правду своей веры и жизни в вере. Только нужно искать ее с помощью соборного опыта Церкви так, что он при этом становится и моим личным религиозным опытом, сливаясь с ним.

Мы знаем, что соборность — не просто свойство, а онтологическая качественность Церкви. И вот что это значит. Отдельный человек сам по себе узок, мало знает, не в состоянии объять полноту и многообразие бытия. Но, когда его личный опыт свободно — непременно свободно — сливается с соборным духовным опытом Церкви, он из себя выходит, метафизически переступает пределы самого себя. Он уже не предоставлен своей узости, оказывается вместе со Христом, с апостолами, со святыми, с живыми и умершими, по общему с ними опыту ему по духу родными. Он обладает тогда умом уже другого качества. В нем изменяется его природа, он становится духовнее, он выходит в иной порядок бытия. Перед ним открываются новые измерения бытия.

Апостол Павел говорил некогда не одним тогдашним христианам-коринфянам, но и нам с вами: «...мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога» (1 Кор.2,12). Пусть мир смеется над нашим опытом и над нами, но мы будем держаться именно его, мы обратимся к нему, к духовному, благодатному опыту Христовой Церкви, полному Духа от Бога, размышляя о самом важном в нашей вере, в наших христианских упованиях.

Размышлять же нам предстоит во время трех следующих Пассий о тайне Креста Господня, который есть откровение Пресвятой Троицы. Значит, о Самой Пресвятой Троице. О превосходящей всякое обычное разумение вещей тайне умаления, уничижения Бога в Его вочеловечении, в принятии на Себя зрака раба, в вольном восшествии на Крест и в смерти на Нем. Потом в Воскресении и победе над вечной смертью.

Опираясь на сокровища духовного опыта Церкви, мы непременно поймем, в чем эта победа, какова божественная сила Креста Господня, сила открывшейся на Нем жертвенной любви всей Пресвятой Троицы, спасающей и прославляющей человека. Ветхозаветный пророк (Амос) когда-то сказал то, что так хочется повторить сейчас, в заключение сегодняшней нашей вступительной беседы: «Вот, наступают дни, говорит Господь Бог, когда я пошлю на землю голод — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря и до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня» (Ам. 8,11-12) — и найдут его!

Аминь.