Пантелеева. А.Ф. Нам бы вернуться к его высоте-3

Материал из EniseyName.

Продолжение

Пантелеева. А.Ф. Нам бы вернуться к его высоте-2

Всю оставшуюся жизнь болела в нем война. Как трудно он изживал надсадную привычку к смерти и вынашивал свое слово о войне. Много о ней книг у нас, очень много, но астафьевское слово ни с чьим не перепутаешь, особенно роман с апокалиптическим названием «Прокляты и убиты». Понять его глубину могут только люди если уж не православные (которым роман легче всего открывается), то хорошо знающие нашу отечественную классику, замешанную на традиционной, т.е. православной, культуре, ибо в романе ставится вопрос о наказании Божьем русских людей советского времени, наказании «по грехам нашим», после «чертовой ямы», атеистической властью устроенной. Эк «чистили» жизнь от всего духовного! Задолго до перестройки Виктор Астафьев «списывал с рукописных тетрадок у старух все «божественное», иначе мне взять негде было».

Непосильно простому человеку рассуждать об этой книге: ее надо прожить и молиться об авторе, выдержавшем эту Голгофу. И выдержать ее помогало убеждение: «Все, кто сейчас воруют, злодействуют и тянут кусок у ближнего, особенно у сирот, все равно будут наказаны: плохими, неблагодарными детьми, огнем, тюрьмой, болезнями, а добрые люди и в бедности своей, и в печали будут жить, и жить спокойно, встречать солнце и свет дня с радостью и надеждой, и каждый прожитый ими день будет и им, и людям наградой, за сердечность и ласку к другим людям, особенно к детям».

Писатель через всю свою жизнь пронес память о детдомовской тете Уле, которая «была очень добра и справедлива к нам – к сиротам, и Бог дал ей за это долгие годы, хороших детей и внуков».

И избыть все, что сотворено войной, можно только с Божией помощью.

Роман «Прокляты и убиты» вызвал гнев лжепатриотов, гнев людей, давно разучившихся мыслить, гнев ханжей всех родов и, конечно же, некоторых высших чинов, которые были вроде бы на совсем иной войне, чем солдат-окопник.

В первой половине 1990 года В. Астафьев писал своему однополчанину: «Да, я пишу книгу о войне, давно пишу, но не о 17-й дивизии, а вообще о войне. Солдатскую книгу, а то генеральских уж очень много, а солдатских почти нет. Не думаю, что разработки зам. нач. политотдела мне пригодятся. Он наворочает там «правду» из газет, ибо сам-то войны и не видел и не знал, девок в тылу портил да нашего брата-солдата обжирал. Я спросил у Дидыка (полковник, командовавший 92-й артбригадой, скончавшийся в 1990 г. в чине генерала в Ленинграде): «Почему мы ни разу не видели нач. политотдела на передовой?» А он мне в ответ: «А на кой он тебе там сдался? Чтоб вы, и без того надсаженные солдаты, строили ему блиндаж в три наката? Чтоб ваш подхалим-старшина последние жиры у вас забрал и ему скормил? Я не пускал его на передовую, чтоб он не мешал вам воевать. Он тут хорошо воевал, при штабе, семь девок обрюхатил и семь орденов за это получил. Больше, чем я, все время под судом и наблюдением находившийся…»Так что пусть эти комиссары-дармоеды положат свои «героические» разработки себе в гроб.

Я же пишу книгу о том, что видел и пережил на войне, да валяясь в госпиталях, и после войны с голоду подыхал вместе со своей Марьей, тоже сдуру добровольцем на фронт подавшейся. Двух детей похоронили, без жилья, без профессии намытарились так, что на три жизни хватит…»

В 1996 году послал В. Астафьев роман «Прокляты и убиты» другу своему Василю Быкову: «Посылаю тебе книгу, которую ох как нелегко тебе будет читать. Я наконец-то забрался в окопы, в самое их бездонное и беспросветное дно опустился. Ох, как тяжело туда возвращаться и все пропускать через старое уже сердце, усталое и больное. Хорошо, что были мы там, на этом самом крайнем краю жизни молодыми, многого не понимающими и страху-то по-настоящему не знающими. Сейчас уж, кажется, что там был кто-то другой, отдаленно на тебя похожий, – иначе с ума ведь можно сойти, перегружая и без того перегруженную память сверхтяжестями и сверхмуками. Если наткнешься на ненависть мою открытую на то и на тех, кто нас обманывал, посылавших на муки и смерть, написанную «в лоб», не очень художественно, знаю, ты мне простишь эту святую ненависть.

В 8-м номере «Нового мира» напечатана моя короткая повесть «Обертон»: это снова о нашей погубленной молодости».

Одному генералу в ответ на его письмо «в форме доноса» В. Астафьев пишет: «Мы уж и ложь во спасение прошли, а Вы все тама», все еще врете себе и другим! А ведь придворный поэт Гавриил Державин писал еще двести лет назад: «Злодейства землю сотрясают! Неправды зыблют Небеса!» И этого не знаете?! И Пушкина, небось, не читаете, а Лермонтова тем более?! В лени и самоупокоении жить спокойнее, сытее и блаженней, да?!»

И в итоге такое у писателя чувство родилось: «Мне Вас жалко! Мы действительно были на разных войнах и в разных мирах. Мой мир неизмеримо мучительней и прекрасней Вашего, ибо я всю жизнь, изо всех сил стремился к честному хлебу, жил, кормился и детей своих кормил бедным, но честным хлебом правды. Вы ели хлеб с маслом, добытым с помощью притворства и лжи. С тем и умрете! На моей могиле будут плакать люди и расти цветы, на Вашу могилу будут плевать проходящие мимо «клиенты» и нижние чины».

Другому генералу отвечает В. Астафьев, убеждая не лгать хотя бы самому себе: «Сколько потеряли народа в войну-то? Знаете ведь и помните. Страшно называть истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощение за бездарно «выигранную» войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови». И писатель приводит такие факты, что волосы шевелятся, и человеческими силами не осмыслить и не успокоиться, только остается надежда на Бога, на молитву: «Все наши грехи нам не замолить – слишком их много и слишком они чудовищны, но Господь милостив и поможет хоть сколько-нибудь очистить и облегчить наши заплеванные, униженные и оскорбленные души. Чего и Вам желаю».

Третьему генералу ответствуя, замечает писатель в 1990 г.: «Чувствую, что Вы мало читали и читаете, так вот был такой князь Раевский, который на Бородино вывел своих сыновей на редут (младшему было 14 лет!), вот я уверен, что князь Раевский, и Багратион, и Милорадович, и даже лихой казак Платов не опустились бы до поношения солдата уличной бранью, а Вы?!

Ох-хо-хо-ооо, все же из грязи в князи – никогда ничего не получалось. Я в День Победы пойду в церковь – молиться за убиенных и погубленных во время войны. И Вам советую сделать то же, уверяю Вас, поубудет в вас злобства, спеси, и не захочется Вам подсчитывать «напрасные обиды» нанесенные нашим генералам». Нет таких слов, нет такой молитвы Божьей, которая бы даровала им прощенье за мерзко прожитые дни (хотя бы брежневские), но если вышли б в российское поле, окруженное пустыми русскими деревнями (одна из причин их опустошения – война), если вы встанете на колени и. опустив сивые головы, попросите прощения у Всевышнего, может, Он вас и услышит. Это единственный путь к спасению вашей генеральской души, иначе вам смердеть на свете и умереть с темной злобой в сердце.

Вразуми Вас Бог!»

Зато уж солдатам, бывшим на той же войне, что и В. Астафьев, книга доставила горькую радость. Из Свердловской области – г. Ирбит – отозвался инвалид войны Н.В. Бармин, которому читали роман «Прокляты и убиты», ибо сам он уже почти слепой, но «успел еще пляшущим почерком написать: «Боже! Какую вы глыбу солдатской правды выворотили и на гору в одиночку вывезли. Реквием по убитым русским солдатам».

Из Украины отозвался давний и преданный читатель В. Астафьева В. Миронов: «Внимая «Проклятым и убитым» сейчас, в самом истечении двух тысяч лет по Рождестве Христовом, невольно качаешь головой – да, такая вот, «новая эра» у людей получилась. <…> «Прокляты и убиты» – это правда лютая. Это лишь на поверхности книга о прошлой войне, но бьет она своим кулаком по нашей теперешней морде. И понятно, откуда этот воинственный скрежет духовности в книге – он вызван тем, что Россия, в начале века катапультированная революциями в тартарары, и все последние после войны полста лет исторгалась из правды, вываливалась из бытия, гибла. В спирали погребального смерча – стоймя стоят! – неупокоенные смерти тех, кого положили на том военном гноище. Мы не победили зло, которое ругалось над жизнью, мы уничтожаемся и посейчас тою же обездушенной неумью, своей и державной, от которой мерли и мрут люди на всех коммунистических плацдармах великих – от Днепра до Сунжи – рек.

Ужас правды в том, что глотка погубления жизни не была замурована Победой, но изведав адского государственного зла, все так же ненасытно глотает и глотает человеческий корм без меры, без счета!»

Еще послушаем самого В. Астафьева: «Слепая жестокость» – название всему этому. В истории людской примеров ее тьма, да и началась она с чего? Давным-давно, в запредельные времена, тогдашние «большевики» и «нацисты», доведя святого Человека до полного истощения, надругались над Ним и распяли Его на кресте. И вся история человечества, расцвеченная именами инквизиции, колонизации, коллективизации, реформации – не разгул ли это жестокого Зверя! И что спрашивать с наших вояк, Бога не ведающих, воспитанных на призывах к беспощадной борьбе с врагами, выросших в стране, где почитаемый всеми, небесталанный писатель-гуманист бросался преступными словами: «Если враг не сдается – его уничтожают», а врагом советской власти и правящей партии сделался весь народ, и она никого так не боялась, как своего народа, и, мстя за страх свой, не понимая своего народа, сводила и сводила его со свету – больше сотни миллионов свела, а у того, который остался, надорвала становую жилу, довела его до вырождения, наделила вечным страхом, воспитала в нем нездоровые гены привычного рабства, склонность к предательству, краснобайству и все той же жестокости, раба породила. И у нас ли только?»

Радовался В. Астафьев, что даже в нашей прессе – кое в каких случаях очень осторожной – довелось прочитать о том, что в октябре 1991 года в Софии состоялась международная конференция на тему: «О преступлениях коммунизма перед человечеством».

В трудные моменты жизни душа писателя находила утешение в Боге: «Что же и кто же помогал мне в давнем замысле и исполнении его? Память и Господь наш Всезрящий и Всемилостивейший – вот Кто».

В 1985 году он «…побывал у гроба Господня, где надо бы побывать всем землянам, истинным христианам и просто мечущимся людям, тогда спокойно было бы и на сердце человеческом, и на Земле, нами поруганной».

Побывал писатель и в Греции на острове Патмос, в монастыре, «где написан Иоанном Богословом «Апокалипсис». Лежит эта книжица в пещере, на приступке отесанного камня на белой салфетке, а вокруг души человеческие безгласно реют и лики в камнях проступают древние с удивлением и страхом смотрят на нас невинными глазами и видно по глазам – не узнают уже в нас братьев и сестер своих…»

Везде и всюду сопровождала его мысль о России, о вреде, причиненном ей атеистическим террором: «Я-то, вникнув в материал войны, не только с нашей, но и с противной стороны, знаю теперь, что нас спасло чудо, народ и Бог, Который не раз уже спасал Россию – и от монголов, и в смутные времена, и в 1812 году, и в последней войне, и сейчас надежда только на Него, на Милостивца. Сильно мы Господа прогневили, много и страшно нагрешили, надо всем молиться, а это значит – вести себя достойно на земле и, может быть, Он простит нас и не отвернет Своего Милосердного Лика от нас, расхристанных, злобных, неспособных к покаянию».

Простит Он нас, Виктор Петрович, простит, ибо по Вашему же собственному убеждению народ русский задуман мирным, а культура его в высших своих проявлениях – родниковой чистоты. И ваше творчество напитано чистейшей родниковой водой классической литературы, вершиной культуры в целом, и не только русской.

Самым ненавистным явлением для В. Астафьева была ложь, пропитавшая все структуры атеистического государства. Особенно возмущен был он двенадцатитомной историей войны: «Если единожды солгавший не может не врать, то каково-то остановиться творцам аж двенадцати томов ловко замаскированной кривды!

Вся двенадцатитомная «история» создана, с позволения сказать, «учеными» для того, чтоб исказить историю войны, спрятать концы в воду, держать и дальше наш народ в неведении относительно наших потерь и хода всей войны…»

Ни в чем не желал писатель мириться с несправедливостью. Уже в 1990 году он повторил попытку добиться реабилитации не только своего рода, но и земляков, овсянцев: «… я хорошо понимаю, – писал он в прокуратуру, – что эти люди, виноватые лишь в одном, что родились и жили в очень «радостное» время построения новой, невиданной еще нигде и никем «счастливой» жизни под сенью самой «родной и справедливой власти», давно реабилитированы временем и перед Богом, и перед историей ни в чем не виноваты, как и те сто с лишним миллионов советских людей, погубленных во имя нынешнего и будущего неслыханного «счастья» и «процветания» народов нашей зачумленной страны».

Все понимая, В. Астафьев, однако, добивается результата: «Мне и моим детям и внукам знать это необходимо, ибо детям жить дальше (сколь будет позволено) и надо знать, из какого корня они произросли – вражеского или все же обыкновенного, человеческого, крестьянского?»

В 1995 году, увидев в Красноярске вышедшую, в краевом издательстве, Книгу Памяти, обнаружил писатель в ней фамилии двух родных дядьев: Василия Павловича Астафьева, которого он описал «довольно красочно в рассказе «Сорока», вошедшем в «Последний поклон»»; там же была весточка и о втором дяде – Иване Павловиче 1918 года рождения, который погиб в бою сентябрьском 1942 г. и похоронен в д. Самофаловка Волгоградской области. И полетело в те края письмо к знакомому писателю: «Боря! Узнай, если не труд, где эта Самофаловка есть? В каком районе? Сохранилась ли там могила? Есть ли люди, которые доглядывают ее? Помоги мне связаться с районом или администрацией села. Душа моя не устает болеть о сгинувших солдатах, особенно об этом, горя хватившем через край родном дяде».

Еще в 1974 году он писал: «…я несу «моральный крест» за всех их, Богом мне назначенный». И, как видим уже, донес крест до конца: не облегчил, не бросил.

В. Астафьев «поперешен» (его словечко) всему недоброму, злому, лживому, как русский сказочный Иван, которого баба-яга никак не могла удобно усадить на лопату, чтобы запихать в печь и зажарить, а все потому, что жила в нем огромная любовь ко всему доброму: к людям, природе, ко всему Божьему миру во всем его многообразии.

Как любил он родные места! «… я если больше года не бываю в Сибири, не повидаюсь с Енисеем и Овсянкой, начинаю видеть их во сне…» «И вообще для меня нет красивей реки, чем Енисей».

В 1990 г. писал он Евгению Носову о Енисее, как он «…несет свои широкие воды и вечерами до того красив, спокоен и величав, что со слезами благодарности глядел я на него и верил, что он-то все-таки будет вечен и переживет нас, пытающихся его и все живое на свете изгадить и умертвить».

Безотчетно любил он город Енисейск: «Самый любимый мой и самый жалкий ныне (1979 г.-ред.) городишко! Что меня влечет к нему? Зачем? Не знаю. Это вроде как моя любовь к матери – обыкновенной крестьянке, но с такой трагической и пространственной судьбой, что вроде бы уж в Космос прорастает, судьбой, которую и Шекспиру бы не постичь».

Больше всего поражает именно любовь писателя к России, ко всем ее уголкам, забота о развитии культуры. Даже в названии составляемого им сборника «Час России» (вышел в 1988 г. в издательстве «Современник», тиражом в 20.000 экз.) видится желание охватить ее всю, увлечь каждого творца: каждый поэт должен был дать по одному (предполагалось – лучшему) стихотворению.

Кажется, В. Астафьеву была открыта вся культура России. В письме к зауральцам, приславшим ему альманах «Тобол» он хвалит их за творческую жизнь и делится своими впечатлениями о лучшем, на его взгляд, что издается в 1996 году: «в Ярославле – литературная газета «Очарованный странник», во Владивостоке – солидный альманах «Рубеж», в Костроме – журнал «Губернский дом», в Новомосковске – журнал «Поле Куликово». «Редактор его – инвалид с трудом передвигающийся, русский писатель Глеб Паншин, держит два коммерческих ларька, чтобы на выручку от них и с помощью спонсоров – крупных предприятий – выпускать журнал. Героические усилия и неслыханную изобретательность проявляют и в Вологде, и в Томске, и в Улан-Удэ, и в Архангельске, и в Краснодаре, и в десятке других городов, чтобы начать и вести местные газеты, журналы и альманахи.

Как это трудно, как сложно – знаю по нашему красноярскому журналу «День и ночь» и едва дышащему старейшему в России, альманаху «Енисей». Я думаю, у общественности г. Кургана достанет ума понять, что накормить народ досыта – дело непременное, большое, но не дать окончательно одичать этому самому народу, поддержать его духовно, помочь разуму и просвещению страны – дело не меньшей значимости и важности».

Много строк у В. Астафьева о языке, помогал всеми силами составителям словарей и все упрекал себя, жалел, что «мало писал и беседовал о нашем русском языке, подверженном небывалому браконьерству и пагубе от социалистической лагерной действительности; совсем мало писал о театре и музыке, а ведь жил ими, да и существовал, обогащаясь духовно, не впал в скотство и пьянство благодаря им».

Ах, как злободневны нынче Ваши слова, Виктор Петрович, сказанные в 1976 году о театре: возмущались Вы, что иные деятели «осовременивают, кастрируют «переосмысливают» Шекспира, Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова. Даже дописывают за них! Это уже, простите, наглость самозванцев, именующих себя новаторами. Они ставят себя выше классиков, и дело доходит до того, что восстановленный Борисом Бабочкиным текст «Грозы» становится открытием для публики. Оказывается шедевр великого русского драматурга кого-то не удовлетворял, и много лет «Гроза» шла «кастрированной» и к ней такой привыкли, ее такую «узаконили» на сцене! Стыд-то какой!»

В. Астафьев умел ценить и культуру других стран и континентов. Когда его пригласили в Италию читать лекции о литературе Сибири, он ревниво записывает: а наших людей интересует итальянская литература?

Писатель открыт всему заметному в мировой культуре, и именно он добился, чтобы напечатали перевод романа Трамбо «Джонни получил винтовку» в журнале «Сибирские огни»: «Не прочитав «Джонни», я бы писал по-другому и другой роман о войне». В. Астафьев в письмах советовал очень многим непременно прочитать этот роман, в том числе таким известным критикам, как Александр Михайлов, Валентин Курбатов.

При всех трудностях, заботах В. Астафьев немыслим без юмора. Он у него чисто русский – все больше над собой посмеивался, никогда ничего не допускал ехидного, глумливого, любил играть со словом.

Вот он пишет В. Курбатову о поэте Василии Емельяненко: «А он, Вася, вон любимой своей по-аглицки письма шпарит, ноты шлет с собственными сочинениями, ибо попутно с военной академией еще в консерватории учился. Консервы, стало быть, военные делал».

Ему же сообщает, что, получив заказ написать предисловие к девятитомному собранию сочинений Мельникова-Печерского: «Я сразу вспомнил, что ты с бородой, стрижен под горшок, и подумал, что тебе не чужд этот автор, и согласился, выговорив условие, что будем писать двое, а это значит – писать будешь ты, а я «консультировать».

В письме к Евгению Носову в 1995 году он отмечает: «Ах, какое неподходящее для моей егозливой и веселой натуры состояние – старость. Как она, милая, угнетает меня.<…> Господь не велит в годах старых забывать о летах своих и о грехах тоже. Иногда тужусь, пущусь в россказни, бурно поведу себя и тут же, как опара в квашне, осяду, устану, давление поднимется, на боковую потянет».

Повествуя в письме товарищу о трагической судьбе двух дядьев, Виктор Петрович замечает: «любил я шибче, чем любили их девки».

А то еще вспомнит он юмор дяди, любителя парной: «Идите, Вихтора зовите в баню, в ей уж покойников мыть можно». Правда, встречается у него юмор и «вперехлест с сарказмом», как метко заметил его почитатель В. Миронов.

В. Курбатову, например, В. Астафьев пишет что г. Псков «…давно уж турки не осаждали, и оттого в нем дремлет мысль и угасло любопытство. Да и что говорить о городе, из которого сознательные трудящиеся ездят и ходят в очередя (такое ставит Виктор Петрович ударение) за сосисками за границу, к чухонцам, и едят их, пусть и с идейным отвращением, по необходимости животной, но не выплевывают же!..»

Так и видишь озорные огоньки в его глазах и открытую его улыбку, и астафьевский задорный смех!

О самом серьезном он способен сказать с затаенным юмором.

Вот он пишет другу о своей родной Овсянке, которая «стремительно меняет лик свой: место красивое, от города недалеко, на берегу реки. И сносят деревенские гнилушки и воздвигают на их месте особняки, виллы, дворцы. С Енисея, глядя на них, все угадывают, который же из них дворец мой, ибо и в мыслях не допускают что писатель может и должен жить в деревенской избе, которую я, кстати, все больше и больше люблю и зимою страшно по ней тоскую. По огороду у меня вырос лес, есть ели и лиственницы уже выше избы, кедр пышный, на пол-огорода растут рябина, калина, береза, даже пихта есть!»

До самого конца писатель сохранил способность благодарно радоваться решительно всему: «У нас сегодня первый день весны! Лучезарный! Светлый! Капель началась, синички тенькают. Господи! Еще одну весну подарил Ты мне, всем нам! Спасибо! Спасибо!» – ликует он в письме к товарищу.

Жизнерадостность – это у него родовое, от бабушки, которая всегда все к свету умела повернуть.

А уж о мастерстве В. Астафьева – рассказчика свидетелей – тьма. Один из его друзей постоянно подтрунивал: «Когда в застолье Петрович – на женщин уж никто не смотрит, все внимают ему...»

А теперь вспомним названия хотя бы основных книг В. Астафьева: «Последний поклон», «Царь-рыба», «Зрячий посох», «Пастух и пастушка», «Ода русскому огороду», «Печальный детектив», «Затеси», «Прокляты и убиты», «Обертон», «Так хочется жить!», «Веселый солдат», «Пролетный гусь».

Все они вроде бы о земном, но незримо тянутся – выходят в небо, если определять их по самому существенному. Названия говорят не только о собственно смысле, но как бы задают тон его книгам.

Оставил нам Виктор Петрович книги свои, чудную библиотеку в Овсянке и там же – храм святителя Иннокентия Иркутского, Литературный лицей, вытребовал для нас Литературный музей, премию свою для поощрения талантов; фонд свой создал для воспитания здоровой спортивной молодежи, журнал «День и ночь», оставил тревогу и заботу о журнале «Енисей», отстоял литературные встречи – общение неравнодушных творческих людей (даст Бог будут они продолжаться в русской провинции); остановил молевой сплав по реке Мане.

Что ему дало родное Красноярье?

Вот на этот вопрос пусть совесть каждого отзовется…

А.Ф. Пантелеева, кандидат филологических наук